ОТВАЖНЫЕ ДРУЗЬЯ МОИ — ЛЮДИ НА БЕЗЛЮДЬИ
У меня было много друзей, они помогали мне и другим людям жить. Я расскажу об этих отважных мужчинах и женщинах — и о близких мне и о тех, кто лишь случайно оказался рядом.
Мои первые и самые верные друзья — мои родители
Отец — Александр (Овсей) Таратута, из бедной многодетной еврейской семьи, в шестнадцать лет ушел из дома учиться и учить других. Родился он в 1879 году, изучал труды борцов за свободу, учил рабочих грамоте и борьбе с угнетателями. Он стал учеником Кропоткина. Отсидел в одиночке Петропавловской крепости полтора года, был на каторге на Енисее, четыре года в кандалах был в Минской каторжной тюрьме, потом снова на каторге, откуда в 1911 году бежал во Францию.
Основные достижения отца
- Организация обучения в Минской каторжной тюрьме
- Создание библиотеки в тюрьме
- Участие в устройстве разумного сельского хозяйства
После революции 1917 года папа вернулся в Россию и стал участвовать в устройстве разумного сельского хозяйства. С 1918 года мы жили в Москве, и в Черкизове он организовал ферму, в которой были и полеводство и животноводство, кролиководство, пасека и огороды. Прежде всего была построена электростанции и организована школа для рабочих. Ферму он назвал Бодрое детство, и все ее продукты шли на содержание ближайшего детского дома для беспризорников.
Работа в Центральном сельскохозяйственном банке
Затем папа стал работать в Центральном сельскохозяйственном банке, как экономист по организации молочного хозяйства. Понимая, что Россия является страной аграрно-индустриальной, он стремился так организовать крестьянский труд, чтобы работа в деревне велась круглый год, а не только летом и зимой и крестьянам не надо было бы уходить в поисках заработка. Он стал экономически обосновывать строительство молочно-консервных заводов в зонах развитого молочного хозяйства.
Папа стал разрабатывать проекты строительства и других аграрно-индустриальных комбинатов — фруктово-консервных заводов и т.п.
Биография моего отца
Мой отец часто болел и проводил много времени в больницах и санаториях, но несмотря на это продолжал работать, ездить в командировки и проводить свободное время с семьей. Я, как старшая дочь, имела троих братьев.
Воспоминания о папе
Папа читал нам и находил время для интересных занятий, таких как фотография. Каждый день он писал нам открытки из командировок и пространные письма из санаториев. Мы ходили в театр редко из-за финансов, но иногда он водил нас в Большой театр и пел русские песни и арии из опер.
Тяжелые времена
В 1934 году, на день рождения папы, его арестовали и отправили в ссылку. Он получил срок заключения на 5 лет, был в нескольких политических тюрьмах. Писал нам письма, делился мыслями и бодрствовал, несмотря на тяжелые условия содержания.
Реабилитация и правда
В 1955 году он был официально реабилитирован после многих лет непоняток и лжи о его судьбе. Мы узнали правду о его смерти в 1937 году, вместе с родственниками и друзьями вспоминали его. Фальшивое сообщение о смерти в 1946 году показало, что большевики постоянно лгали.
Жизнь мамы
Моя мама, Агния Маркова, родилась в 1887 году на Алтае, потеряв родителей в юном возрасте. Она образовалась за счет государства и решила посвятить свою жизнь борьбе за свободу, вдохновленная романом Войнич Овод. Ее братья стали революционерами.
Note: Вся любовь и уважение к семье. Буду рад помочь с другими текстами!
История Агнии Марковой: Русская революционерка
Агния Маркова была ярким представителем русской революционной эпохи. Не только она помогала революционерам добывать деньги, паспорта и организовывать побеги, но и зарабатывала на жизнь, давая домашние уроки.
Детство и знакомство с революционером
В 1906 году она отправилась в Тобольск, где был заключен ее брат Борис. Тобольск был станцией для этапов из России, которые направлялись на каторгу в Лену и Енисей. Встречая каждый вторник этапы, Агния помогала им решать различные проблемы – от поиска юристов до постановки побегов.
В один из вторников она познакомилась со старостой этапа Александром Таратута, который впоследствии стал ее возлюбленным. Агния убедила его сыграть больного, закрепиться в Тобольске и устроить побег, после чего она сама приехала в Москву, чтобы быть рядом с ним.
Тяжелые испытания
Однако спустя некоторое время Александра снова арестовали, и он был отправлен на четыре года каторги в Минскую тюрьму. В это время войны Агния оказалась в Минске, где она испытала множество трудностей. Город был практически разрушен, но здание каторжной тюрьмы осталось неприкосновенным даже после разгрома.
Возвращение в Родину
После войны Агния вернулась в Россию. В Петрограде и затем в Москве, она продолжила свое участие в революционной деятельности, участвуя в различных мероприятиях и акциях.
Ее история – лишь один из примеров отваги и решимости многих русских революционеров того времени. Агния Маркова остается ярким образцом современницы, готовой жертвовать собственным комфортом ради своих убеждений и идеалов.
Дата | Встреча | Участники |
---|---|---|
20 октября 1906 | Встреча этапа в Тобольске | Агния Маркова, Александр Таратута |
История моего детства
Из игрушек у меня был только плюшевый мишка из Парижа, но я уже умела читать, и мама купила мне однотомники Пушкина, Некрасова, Лермонтова, были у меня уже русские народные сказки, сказки Андерсена, Перро. Очень я любила Песнь о Гайавате, Хижину дяди Тома.
Детские годы
В 1922 году, когда мне исполнилось 10 лет, мама подарила мне сочинения Гоголя в трех томах, но отдельные его рассказы я, конечно, читала и раньше. К этой поре у меня была и любимая книга—Астрономические вечера Клейна и Популярная астрономия Фламмариона, я уже умела путешествовать по небу и находить знакомые созвездия.
Любила Ундину Жуковского, а наизусть знала много стихов Лермонтова, Пушкина и Некрасова.
Время дружбы и учебы
У нас, в Черкизове, часто жили дети папиных друзей. Бывал Саша Аникст, девочки Акашевы. В 1919 году все лето жили у нас мальчики Всеволода Эйхенбаума, которого тогда звали Борис Волин, он был советником Нестора Махно, а мальчики жили у нас: Игорь на два года старше меня, а Юра на год младше. (После войны я нашла Игоря, он часто приезжал в Москву как ветеран Нормандия-Неман и бывал у нас). Мальчишки были отчаянные, я с ними лазила на деревья, прыгала через заборы, через костры.
С некоторыми из друзей я сохранила дружбу на всю жизнь — например, с братьями Тумаркиными, которые стали профессорами математики, с Шурой Ниточкиным, который стал судостроителем и изобретателем, и Васей Гроссманом, который стал одним из лучших наших писателей.
Образование и семейные воспоминания
После скарлатины я еще долго болела, и папа устроил меня в Лесную Школу в Сокольниках для ослабленных детей. В этой школе бывал и Ленин на елке, когда большевики еще не запретили праздник елки. Она была в системе Наркомздрава, мы называли ее Лесная Школа Накозе. Там были прекрасные учители, врачи, воспитатели.
С помощью родителей я кончила школу, поступила в Университет. Ходила в старых папиных ботинках, в детском пальто, которое служило мне курточкой. Одна на весь курс была с косами, а все студентки были стриженые. Был бригадный метод, отметки только — уд и неуд, хороших профессоров почти всех разоблачили и уволили, ректором был Вышинский. Я на коленях умоляла папу разрешить мне бросить университет. Не разрешил. Он сам постоянно страдал от отсутствия документа о высшем образовании. Как я благодарна ему, что не разрешил! Что бы мы делали?
Училась-то я в основном сама, но без документа нам пришлось бы худо. После окончания университета я пошла работать в детскую библиотеку, в которую ходила школьницей, и еще школьницей помогала там библиотекарям и даже раз получила зарплату, на которую купила шеститомник Пушкина, о котором давно мечтала.
После ареста отца нам, конечно, не хватало моей зарплаты в библиотеке, мама работала в детском саду и тоже получала копейки.
Еще студенткой я стала печататься. Первый раз, в 1931 году мою рецензию на книгу напечатал Фадеев, тогда главный редактор журнала «Красная новь», в котором я проходила практику. Потом меня печатали в журналах «Молодая гвардия», «Детская литература», в «Литературной газете», в «Известиях».
Давала уроки, выступала с чтением в призывных пунктах, оформляла витрины магазинов.
Несколько раз помогал мне Степан Злобин, посылая в разные недалекие командировки. Так я побывала в Калуге и видела домик Циолковского
В начале 1937 года Валерию Герасимову назначили главным редактором журнала «Смена». Я в 1932 году опубликовала статью о ее творчестве, мы познакомились, и теперь она пригласила меня на работу в «Смену». У нее были большие связи, она была первой женой Фадеева, и, несмотря на сложности в моей анкете, меня взяли туда на работу. Зарплата была в три раза больше, чем в библиотеке, я сразу купила братьям по рубашке, а потом и брюки. А себе купила туфли, а то в библиотеке я ходила в тапочках.
Весной 1937 года маму, меня и старшего брата вызвали в милицию, отобрали паспорта и сообщила, что нас, как членов семьи изменника родине высылают из Москвы в Сибирь навсегда.
Когда я сообщила Кассилю о моем предстоящем отъезде, он назначил мне свидание возле редакции «Известий», в которых он тогда работал. Когда мы встретились, он сообщил мне, что только что арестовали его брата Осю, и он должен заботиться о его жене и дочке. Хотел бы мне помочь больше, но не может и дал мне 300 рублей. Горевал, надеялся на скорое мое возвращение.
Наиболее ценные свои книги я отвезла к Кате Цинговатовой, после парижского детского сада мы с нею учились в Москве в одной школе, а потом на одном курсе в университете и были в одной бригаде. Я отвезла ей книги и книжный шкаф для них.
Приехали из НКВД, запаковали наш единственный диванчик, старый папин письменный стол, тахту, две табуретки, всё увезли, мол, отправят багажом бесплатно, выдали пять железнодорожных билетов до Тюмени. К моменту нашего отъезда снова приехали, квартиру заперли, поставили печати. Было у нас три небольших комнаты, маленькая кухня, во дворе в конуре жила дворовая собака, любимица братьев, иногда самим нечего было есть, но Мурзе оставляли.
Вещей у нас собой было немного, но и мальчики были здоровые и тащили все без труда. В последнюю минуту, к счастью, все-таки взяли самовар.
Как он нас выручил! Как он нам помог, этот простой самовар, там где мы очутились!..
Нам показалось, что мы ехали очень долго. Когда вышли на станции, увидели, что из всех вагонов выходили группы растерянных людей, многие с маленькими детьми, старухи, беременные женщины, подростки. Мы шеренгами прошли через весь город. Нас разместили в старом деревянном здании, похожем на заброшенную школу, не было ни воды, ни продуктов. К вечеру вывели на берег реки, поместили в трюм баржи. Утром мы оказались в Тобольске, мама сразу узнала город.
Было тепло. Разместились на деревянной пристани. Через некоторое время подошел большой катер, велели входить в него, сказали, что везут в село напротив. В городе, сказали, вам жить нельзя.
Людей было много, в катере стояли, как в трамвае в часы пик, дети плакали, пьяные матросы ругались, и мы поняли, что ехать вовсе не напротив, а довольно далеко. Когда мы это поняли, трап уже сняли, но мама перепрыгнула около метра воды на пристань и закричала:
—Не можете везти партию, все документы у меня!—она выхватила из-за пазухи папины письма, с которыми никогда не расставалась, и замахала ими.
Нас не караулили, мама выдумала какой то предлог и с младшим сыном Ариком пошла в поликлинику.
Вернувшись сообщила, что она узнала: в городе очень много ссыльных и нет никакого свободного жилья.
У нас оставалось еще немного хлеба, мама узнала, что в городе еще не отменены карточки и купить хлеба нельзя. В Москве в то время уже была свободная продажа хлеба.
Мама велела мальчикам собирать шишки, щепки. Поставили самовар. Мама предложила сначала подойти к кипящему самовару женщинам с детьми, почти у всех были кружки и чашки. Потом и мы попили кипяточку с сухарями.
Пришлось без конца ставить самовар. Все ребята собирали шишки.
Маме удалось выбраться в Тобольск, так как мальчики там были совсем беспризорными.
А меня взяли на работу в местную метеостанцию. Полуграмотная начальница этой станции очень удивилась, когда я, просмотрев ее учебник метеорологии, смогла произнести латинские названия облаков наизусть.
Станция была обязана четыре раза в сутки передавать сведения о температуре, направлении ветра и о характере облаков.
Начальница станции почти всегда была пьяная, гуляла с парнями и передавала сведения наобум. Уже поэтому можно судить о достоверности сведений и прогнозов метеосводок.
Через полтора месяца выяснилось, что меня на работе не утвердили и никаких денег не заплатили.
Мы существовали только на те деньги, что нам дали друзья в дорогу.
Удалось и мне перебраться в Тобольск. Мы снимали комнату размеров в пять квадратных метров на Малой Революционной улице, бывшей Малой Богословской, у двух сестер монашек. Электричество было, но водопровода не было. Нам позволили варить еду на кухне. Картошку купили на рынке.
Меня на работу никуда не брали, я давала уроки, помогала отстающим ученикам, за это меня кормили. Ходила в кино. Смотрела французский кинофильм «Под крышами Парижа», который весной я посмотрела еще в Москве.
Твердила про себя:
Четыре вечера подряд
В Тобольске шел парижский дождь.
Сын папиной сестры Веня Виленский, инженер, посылал нам деньги, подписываясь именем маминой сестры. Это были не только деньги, это был родной привет, это была чаша добра, чаша надежды.
И Володя перебрался к нам в Тобольск из Вагая. Жили впятером на пяти метрах. Мальчишки затевали ссоры, драки, мама старалась утихомирить их, внушала надежду. Появились у них школьные товарищи, тоже москвичи. Много читали, на каждом углу высились черные радиорупоры, передавали новости, музыку, хорошую, часто передавали Козловского, Собинова.
Некоторое время работала машинисткой в зооветтехникуме, иногда замещала заболевших преподавателей, но, конечно, моего имени в расписании никогда не было. Потом работала в рыбтехникуме, один из преподавателей которого, страстный краевед, историк Михаил Петрович Тарунин порекомендовал меня в Тобольский государственный музей.
Музей этот был очень интересный, с богатой библиотекой, с богатыми, разнообразными фондами. История Тобольска была замечательна! После завоеваний Ермаком здешних мест, Тобольск стал форпостом России в Сибири. через Тобольск шло все освоение Сибири, через Тобольск шла вся ссылка и каторга.
Первый ссыльный в Тобольске был не человек, а колокол из Углича, его сюда отправил Борис Годунов, за то что он известил о смерти царевича Дмитрия. В 1913 году, к 300-летию дома Романовых, его вернули в Углич, а в Тобольске поставили его макет.
Мы с мамой читали книги, документы по истории Тобольска. Пленные шведы, взятые Петром, Меньшиков с семьей, поляки, Радищев, декабристы, народники, семья Николая П перед Екатеринбургом, а потом «враги» большевиков.
Земля Тобольска дала России автора «Конька-горбунка» Ершова, Алябьева, Менделеева. И почти все, прошедшие Тобольск, оставили свой след в его замечательном Музее.
Как обрадовалась мама, как мы все радовались, когда весной 1939 года средний сын Петя окончил школу, хотя ему всячески препятствовали. Учился он хорошо, и я помогала ему делать уроки.
По «небрежности» милиции, паспорт у нею остался, не отобрали—он получил его незадолго перед ссылкой. И мы решили: ехать ему в Москву, поступать в институт. Уехал, сдал вступительные в Станкоинструментальный институт, жил в общежитии. Младшему брату Арсению надо было еще год
учиться. У него уже появились товарищи — и местные и москвичи, ребята нанимались на разные работы—кому вскопать огород, кому помочь перевезти вещи, читали, играли в мяч, в шатки.
У меня с мамой тоже появились знакомые москвичи: Адриан Осмоловский, сын художника Большого театра, Елена Ивановна Градина—учительница немецкого языка, владевшая еще и английским и французским. С Адрианом, который тоже стал художником, я встречалась потом в Риге, где он поселился после войны, а с Еленой Ивановной мы потом часто встречались в Москве. Когда я нашла автора «Овода», Елена Ивановна перевела стихотворение Уильяма Блейка, которым Артур кончает свое последнее письмо Джемме. Маршак переводил Блейка, но это стихотворение Елена Ивановна перевела лучше, и ее перевод я давала в изданиях «Оводам.
А Осмоловский сделал прекрасный портрет Войнич — мозаика из кусочков дерева. Этот портрет автора «Овода» я подарила в московскую библиотеку, названную по моему предложению—«имени Войнич».
Как всякая настоящая дружба, и эта дружба ссыльных взаимно обогащала нас.
Родители учеников, с которыми я занималась, всегда благодарили меня.
Весной 1939 года я решила бегать из Тобольска. Отец моих учеников собирался в командировку в Москву и предложил мне помочь. Уезжать из Тобольска было нелегко—железная дорога не проходила через город,—надо было ехать пароходом или автобусом до Тюмени или до Омска. Отец моих учеников ехал до Омска на служебной малине и взял меня с собой. Он же взял и мне билет на поезд. Хотя прошло уже много лет с той поры, я не буду называть его имени.
Это был Человек!
Мы приехали в Москву в мае, погода была хорошая. Он пригласил Меня в Дом приезжих своего учреждения.
Все помогли, все хлопотали, все давали денег, все обнадеживали, приглашали ночевать, врачи гарантировали, что через некоторое время голос вернется—никаких серьезных повреждений нет.
Реально помочь — все понимали — может только Фадеев. Он был в отъезде, но вскоре ожидали его возвращения.
Рисковать судьбами моих друзей я не могла. Ночевать в городе у них я не соглашалась. Ночевала на даче у Кассиля, у Цинговатовой, у Корнея Ивановича. Если застревала в городе,—ночевала на вокзалах, в скверах, на скамейках.
Корней Иванович Чуковский предложил мне стать у него секретарем. Это конечно, пока, разрешило бы все мои проблемы. Я долго думала и —отказалась. Он понял меня — я хотела сохранить свою самостоятельность.
Летом и старший брат Володя тоже нелегально приехал в Москву, надеясь на скорое разрешение.
Маме я писала постоянно. Арик тоже кончил школу благополучно. Они ждали от меня добрых вестей.
В конце лета, в августе, наверное, Елена Аветовна позвонила Кате и просила передать мне, чтобы мы с братом (а о нем я уже сообщила Фадееву) отправились на Лубянку, в таком то часу, в такой то подъезд, к такому то. Там мы уже получим московские паспорта и отмену ссылки.
Мы пошли туда. Мне вернули мой старый паспорт, с тем же чернильным пятном. И Володя получил свой тоже. Сказали, что маме пошлют паспорт в Тобольск фельдсвязью. Мы маме сразу же дали телеграмму, чтобы она готовилась к возвращению.
Скоро приехали мама с Ариком. Мы вчетвером жили у Лены Благининой в подвале, в коммунальной квартире, а она уезжала в Коктебель. Потом у маминой сестры в бывшем монастыре. Потом у жены Шуры Ниточкина — геофизика Гедды Яковлевны Суриц.
Петю мобилизовали в армию, Арик поступил учиться в Институт геодезии и картографии, Володя устраивался в разных местах.
Фадеев рекомендовал меня литературным редактором в редакцию журнала «Мурзилка». Говорить я еще не могла, но над рукописями работала, иногда голос появлялся на несколько минут. У нас в редакции постоянно бывали Лев Кассиль, Агния Львовна, Лена Благинина и другие детские писатели.
Со стихами приходили Сергей Михалков, Лев Квитко, приносили рассказы Николай Носов, Валентина Осеева-Фадеев настойчиво хлопотал о возвращении нам нашей квартиры.
Наступила зима, шла финская война. Петя был на фронте. Письма приходили неаккуратно. Мороз был лютый.
Мы с мамой поехали «домой». Было очень холодно. В наших пустых комнатах обои были оборваны, электропроводка нарушена, лампочки разбиты.
Володя починил в наших комнатах электропроводку, наклеил немного обоев, привезли туда маленький диванчик, пружинный матрац, скамейки которые прибыли из Тобольска. Нас прописали в этих двух комнатах
В начале весны к нам на Бакунинскую приехали друзья поздравить с полным возвращением. Из подарков я заполнила куколку и шарик вербочки, наклеенный на бумагу, с нарисованном сзади хвостиком, так что получилась мышка, которые принесла Лена Благинина. На бумажке было написано:
Без лишних затей,
Остальные подарки были все по делу: посуда, белье и тому подобное.
После длительных хлопот мне вернули и третью комнату в новом доме на Большой Калужской улице в коммунальной квартире. Всего там было четыре комнаты: в двух смежных с большим балконом поселилась семья народного артиста Юрия Владимировича Дурова, с ним жила его жена, ее сестра и маленькая дочка Наташа шести лет, теперь она известна как директор Театра зверей, мы с нею дружим, в третьей комнате жила семья врача: у него была жена библиотекарь, теща, новорожденный сын, который потом стал известным врачом. Наши окна выходили в Нескучный сад.
Мама жила на Бакунинской, Петя был на фронте, скоро мобилизовали и Арика, а затем началась Великая Отечественная, Володя был на обороне Москвы.
В октябре, когда в Москве стало тревожно, редакция «Мурзилки» и все издательство были закрыты. Последнюю ночь—на 16 октября я дежурила на крыше дома издательства, который стоял почти на Лубянской площади, напротив Политехнического музея. Утром мне показалось, что выпал снег: вся площадь и ближние улицы были засыпаны обрывками бумаги—было распоряжение уничтожать все архивы, адресные книги.
Мы с мамой жили в центре у ее давней подруги. Мама заболела. Володя достал нам броню и билеты до Алтая и отправил нас из Москвы. Мы остановились в Уфе, работы не было, перебрались в «новую столицу»—в город Куйбышев, где жила с детьми моя двоюродная сестра Мура, муж которой занижал высокий пост.
Мура и ее два мальчика жили в помещении какого-то техникума, занимали целый класс. Она достала нам еще две кровати. Электричество было, вода была, зимой топили. Мы жили дружно.
У меня работы не было, что-то делала для Информбюро. Мама заболела сыпным тифом, я обманула администрацию больницы, сказав что уже болела тифом, и меня пустили в палату ухаживать за мамой, которая была в тяжелом состоянии. Из за тесноты ее поместили в мужскую палату, где было более тридцати больных. В бреду они матерились. Я помогала медсестрам измерять всем температуру. Койки у меня не было, я две недели провела на табуретке возле маминой койки, когда она выздоровела, отвезла ее к Муре, сама возвращаться не рисковала, а прошла санпропускник.
В начале 1943 гола. Лев Кассиль, с которым ми постоянно переписывались, устроил мне вызов в Москву, без вызова возвращаться было нельзя.
По рекомендации Льва Абрамовича меня взяли на работу на радио, в редакцию детского вещания. Моя комната в квартире на Большой Калужской была занята семьей из разбитого немецкой бомбой дома. Жила у Гедды
Суриц, у Ани Елагиной, у Лены Благининой — помощь друзей всегда была рядом!
Вскоре комнату мне вернули, переселив семью из разбитого дома в другую комнату в нашей квартире. Володя привозил мне продукты.
Потом меня, по рекомендации бывшего директора школы, в которой я училась, взяли на работу в Президиум Академии Наук СССР, как редактора разных служебных изданий по Отделениям литературы и языка и истории.
Президентом Академии Наук в то время был Владимир Леонтьевич Комаров, очень больной и одряхлевший. В 1945 году, после Победы, в нарушения древних традиций, когда нового президента избирали только после кончины прежнего, наверху решили избрать нового президента, не откладывая.
К изумлению многих решено было назначить новым президентом АН СССР физика Сергея Ивановича Вавилова, брат которого, известный биолог генетик Николай Иванович Вавилов, недавно был арестован по доносам и стараниям Лысенко, который занял его месте президента Всесоюзной Академии Сельскохозяйственных наук и всячески поносил.
Так был избран Сергей Иванович Вавилов.
Я работала в президиуме Академии наук шесть лет, до той поры, пока бдительные сотрудники заново пересмотрели мою анкету и перевели меня в Институт мировой литературы АН СССР, где я стала готовить кандидатскую диссертацию на тему «Борьба Белинского за реалистическую детскую литературу», сектор уже утвердил мою работу, кандидатский минимум я уже сдала, а осенью 1950 года ученый совет института должен был назначить мою защиту.
Многие месяцы в Бутырской тюрьме в 1950 и 1951 годах каждую ночь напролет следователь допрашивал меня о моих друзьях, требуя показаний о нашей совместной антисоветской деятельности. Я таких показаний не давала. Арестовали меня летом 1950 года. Я тогда работала в Институте мировой литературы имени A.M. Горького и собиралась защищать кандидатскую диссертацию на тему «Борьба В.Г. Белинского за реалистическую детскую литературу». Я уже в 1937 году побывала в сибирской ссылке из-за отца, которого арестовали в декабре 1934 года.
Теперь меня обвиняли в измене родине, в краже секретных документов в Академии наук СССР и продаже их разным зарубежным разведкам, в антисоветской деятельности—все это было ложью. Обвиняли в том, что я отказалась быть осведомителем, — это было действительно так.
Часами, днями, ночами, неделями, месяцами я слышала только чудовищную ругань, дикие оскорбления. Вокруг меня витали только мерзостные слова, слова-рептилии, слова-экскременты, какие-то несловоподобные звукосочетания (смешно сказать, но я до сих пор не знаю значения многого из того, что мне приходилось тогда слышать, да и было ли оно — значение?).
В те дни, вернее — ночи, русская речь, русское слово, в которое я влюблена всю свою жизнь, распадалось на моих глазах, как бы перестало существовать, превращалось в оборотней. И эти оборотни ранили сильнее ударов. Синяки, кровоподтеки проходили, а слова-оборотни оставались, как шипы, которые невозможно выдернуть.
И в этой клоаке, когда безумие уже возникало рядом—великая русская поэзия спасла меня! Спасла от безумия, от страха, от отчаяния, от малодушия.
Следователь, молодой красивый человек по имени Роман Одляницкий, свирепел, приходил в ярость, видя, что я ухожу от него, что он бессилен сломать меня, и — новый поток слов-ублюдков обрушивался на меня. Но я не слышала их. Я была защищена надежно.
Он требовал, чтобы я сказала о Льве Кассиле, о скульпторе Михаиле Герасимове, о поэте Льве Квитко, что они собираются бежать в Америку и тому подобное.
Он требовал, чтобы я призналась в совместных антисоветских деяниях, затеянных ими и мною.
Он требовал, чтобы я призналась в близком знакомстве с Маяковским.
На мои чистосердечные рассказы о единственном рукопожатии поэта, когда нас познакомили в театре Мейерхольда в день премьеры «Бани», —следователь орал неистово: «Врешь! Врешь! Врешь!» — и так далее.
Великая поэзия своей животворящей силой оберегала мой рассудок, воскрешала мужество, веру в справедливость. Стихи, как удары колокола. разгоняли нетопырей.
— Ну, я докажу вам, что вы врете, — с победоносным видом заявил мне однажды после многочасовой пытки ругательствами следователь. Он протянул мне портрет Владимира Маяковского, вырванный из книги, на обороте которого было написано «Уважаемой Евгении Александровне Таратута с глубокой благодарностью Автор, 1949 г.».
— Вот! Подарил же вам Маяковский свою книгу! — торжествующе произнес следователь.
— Вы не помните, когда умер Маяковский? — спросила я своего эрудированного следователя.
— М-м, кажется в 1930 году,—неуверенно ответил он.
Рукопись моей диссертации и многие другие мои рукописи были сожжены, сожгли и 26 толстых тетрадей моих дневников — это невосполнимая утрата: там были записи моих бесед с Пастернаком, Фадеевым и разнообразные впечатления от посещений всевозможных литературных вечеров, заседаний, встреч.
После мучительных допросов и пыток бессонницей в течении десяти месяцев, без всякого суда меня отправили в Лагерь сроком на 15 лет. Я оказалась в инвалидном лагере в Коми АССР, чуть южнее Полярного круга. В этом лагере было полторы тысячи женщин, только политических, и студентки и старухи, крестьянки и учительницы. Работа была только по самообслуживанию. В среднем температура воздуха была минус 50.
Мы могли писать домой два письма в год определенного размера и одно заявление в год наверх. Получать письма и посылки можно было без ограничений
Давали деньги, расспрашивали обо мне, дарили подарки дочке писатели Лев Кассиль, Агния Барто, Анатолий Тарасенков, Яков Тайц, Елена Благинина, посылал деньги из Киева по почте академик Алексаядр Иванович Белецкий. Увидевшись с мамой в Ленинграде, где он постоянно жил, значительно помог маме Боря Мейлах.
Встречались в Москве, обычно условившись заранее, или на почте или на телеграфе. Лена Благинина бывала у нас дома, дарила свои новые детские книжки.
Работница детского сада, моя приятельница, Зина Покровская очень помогала маме в отправке посылок для меня. Было установлено, что в
Москве посылок на адрес лагерей не принимали. Послать их можно было из Подмосковья, не ближе 25 километров от Москвы. Зина приезжала к маме, брала посылку и отвозила ее на почту за Мытищи, у мамы самой для этого не было сил.
Постоянно помогала маме своей заботой и деньгами Гедда Суриц. Заботились о маме моя двоюродная сестра Мура Байдакова, двоюродный брат Веня Виленский.
Администрация академического детского сада, который посещала моя дочь, собиралась ее отчислить, но воспитательница сада Софья Ильинична отстояла пребывание Тани в саду. Мы до сих пор поддерживаем дружбу с этой доброй и отважной женщиной.
Володя постоянно помогал маме. Брат Петя был в наших войсках в ГДР, посылал маме посылки. Оба брата женились, у них были свои дети.
Не только друзья и родные помогали нам. Помогали случайные, простые русские люди. Помогал русский народ, мужчины, женщины дети.
В 1952 году, в мае, мама решила съездить ко мне; зная, что свидания не разрешены, она все же решила съездить в Абезь. Боря Мейлах дал маме денег на дорогу, друзья собрали посылку, в мае мне исполнялось сорок лет. В мае мама приехала в Абезь.
Мой лагерь был из числа строго засекреченных лагерей. Даже у Солженицына в «Архипелаге» нет упоминания о таких. Эти лагеря находились у Полярного круга, в Коми АССР, на станции Абезь, рядом небольшой поселок охранников.
В нашем лагере было 1500 женщин-инвалидов. От девушек до старух, только политические. Были неграмотные, были доктора наук, были крестьянки, были студенты. Работа была только по самообслуживанию и небольшая швейная мастерская. Жили в небольших бараках с печным отоплением, электрическим освещением. Нары двухэтажные. Ночью иногда волосы примерзали к стене.
Жилые бараки не запирались, уборные были отдельные домики. Но бараки долгосрочников — т.е. осужденных свыше чем на 10 лет — на ночь запирали и в нем на ночь ставили параши.
Я была в бараке долгосрочников. Моя соседка но нарам была испанская певица Лина Лувера—жена композитора Сергея Прокофьева. Мы с ней дружили, муж от нее отказался, сыновья, которым помогал Шостакович, писали ей, посылали посылки. У нее был срок 20 лет.
Между бараками были узкие проходы, снег высотой 2 метра, одна широкая дорога, на которой выстраивались все заключенные «на поверку». Пьяные конвоиры считали нас, ошибались, считали повторно и два и три раза. Некоторые женщины падали без чувств.
Мы знали, что рядом есть еще один такой же женский лагерь и еще четыре мужских инвалидных лагеря.
Знали, что ближайшие поселки местных жителей — 500 километров к югу, а на север уже — Воркута.
У меня была работа в бригадах по уборке дорог, лопатой надо было бросать снег на 2 метра вверх, чистила уборные. Очень трудно было чистить
картошку, хотя в бараке было тепло, но картошка была куском льда — замороженная, а ножей не давали. Чистили железными полосками, вырезанными из консервных банок. Пальцы на руках у меня скрючены до сих пор.
Настойчивая приветливость девушки была искренней. Мама по рельсам дошла до домика, кругом были огромные сугробы. Дверь открылась легко. В комнате было тепло, светло. Через три часа пришла девушка. Сказала, что зовут ее Маруся, догадывается что ее гостья приехала к кому-нибудь из лагеря на свидание.
Мама подтвердила, что к дочери.
Маруся сразу сказала, что свидание не разрешат, но она может немного помочь, — повидаться хоть издалека!
Раз в неделю, что будет как раз завтра, на станцию приходит портниха из заключенных, конечно, с конвоиршей. Она принимает заказы от членов семьи охранников, которые здесь живут.
— Вот мы завтра пойдем с вами на станцию, я буду беседовать с конвоиршей, отвлеку ее, а вы поговорите с портнихой, чтобы она передала вашей дочери привет от вас и просьбу в 12 часов дня пройти по дорожке вдоль ограды, которая выходит на улицу, а не в поле. А мы с вами пройдем в 12 часов вдоль этой дороги. Так вы увидите друг друга.
Назавтра в 12 дня я с метлой и большой лопатой стала разгребать глубокий снег вдоль по дороге проволочной ограды, где по ту сторону ограды была проезжая дорога.
Благодаря отваге добрых Людей, Людей с большой буквы!
В марте 1953 года умер Сталин. Весной по амнистии из лагеря уехали те, у кого был срок всего 5 лет.
Массовое освобождение наступило 11956 году после XX съезда КПСС. Я освободилась 14 апреля 1954 года и вернулась домой 18 апреля 1954 года.
Друзья ждали меня. Мама получила документы раньше и всем сообщила, но 6 февраля 1953 года в «Правде» было напечатано, что я шпионка и воровала секретные документы и продавала их заграницу.
Эту статью написал человек, который хорошо меня знал и даже ухаживал. Это был сотрудник «Правды» Николай Козев.
В тот же день (а они не сговаривались) к нам приехала жена Толи Тарасенкова Мария Белкина и тоже привезла одежду и белье для меня.
В Москве были только 2 женщины из моего лагеря—у них был срок 5 лет и они были освобождены по амнистии 1953 года. Уезжая, они дали мне свои адреса (вернее—адреса своих родных). Лидия Евсеевна Коган, член Союза писателей, переводчица, дала адрес своего отца, а другая, портниха, дала адрес своего племянника.
Был у меня адрес моей лагерной приятельницы Аллы Рейф, студентки со сроком 25 лет. Она дала адрес своей матери. Я обещала ей навестить ее мать.
К сожалению, после возвращения, едва получив паспорт, я тяжело за болела, лежала, была в разных больницах и не могла никого навестить.
На работу, в Институт мировой литературы, новый директор Иван Анисимов не хотел меня восстанавливать, по настоянию Президиума АН, академики хлопотали и меня восстановили на работе.
Меня поставили на техническую работу, но литературную работу не оставляла, написала книгу об Э. Войнич («Этель Лилиан Войнич»—М.: ГИХЛ I960.), которую и защищала, как кандидатскую работу в 1961 г. в Ленинграде и тогда же меня приняли в члены Союза писателей.
В конце восьмидесятых великий художник Тенгиз Абуладзе создал кинофильм «Покаяние».
Я смотрела этот замечательный фильм в 1988 году в Москве, с внуком, Ему было многое не понятно. Я пыталась кое-что объяснить.
И вдруг когда экран показал очередь женщин, пытавшихся узнать что-либо о своих родных заключенных (но ведь «отняли список, и негде узнать»), и была полная тишина и на экране, и в зале, вдруг зазвучала мелодия фильма «Под крышами Парижа»!..
Создатели фильма «Покаяние» этой мелодией дали ощутить время действия— 1937-й!
Двадцать первого декабря 1994 года в «Мемориале» была презентация книги воспоминаний Евгения Александровича Гнедина «Выход из лабиринта».
На следующий день, 22 декабря, друзья принесли эту книгу мне.
ЕЯ прочитала эти строки 22 декабря 1994 года.