Письма Бориса Чичибабина из Вятлага
Письма к родным
Автор этого романа – мемуаристической повести, провел четыре года в сибирской колонии как политический заключенный.
Повествование центрировано на личностях его сослуживцев и надзирателей в тюремной колонии, описывая ужасные наказания для обычных заключенных (дворяне и политические заключенные освобождались от телесного наказания), а также повседневные условия в переполненном, грязном и населенном клопами лагере.
Это запоминающееся повествование о запоминающемся опыте от самого запоминающегося писателя.
Перевод Юлиуса Браманта, 1911 год.
Электронная книга, с оригинальными русскими текстами в приложении, доступна для загрузки ниже.
Также оригинальные русские тексты можно увидеть здесь.
Почему его арестовали?
Его арестовали в Харькове, прямо на улице в июне 1946 года, когда он шел на свидание с любимой девушкой и, казалось, никакой вины, караемой законом, за собой не чувствовал.
Позади было самое тяжелое испытание в его жизни — война, впереди — любовь, стихи, учеба в университете.
После демобилизации в 1945 году поступил на филологический факультет и когда Борису Чичибабину спрашивали, за что его арестовали, он всегда отвечал: Ни за что.
Письма от Владимира Турбина
Интересно посмотреть на молодого Бориса Полушина глазами его сокурсников. Вот отрывок из письма известного критика Владимира Турбина:
Был сортир: лопнувшие канализационные трубы, заледеневшие зловонные кучи. Но, знаешь, нигде и никогда больше не встречал я стольких милых, добрых, отзывчивых людей, сошедшихся в одно место. У меня о первом курсе филологического факультета Харьковского университета — воспоминания непреходяще-радужные и благородные. Было какое-то простодушие — чистое, бескорыстное. Ты — в красных сапогах, густой, золотисто-пшеничный чуб падает живописно на лоб. Было твое стихотворение в стенгазете, которое кончалось меланхолическим двустишием: Грустно мне: я ни во что не верю — Ни в любовь, ни в жизнь, ни в коммунизм.
Возможно, эти строки положили начало более пристальному наблюдению за стихами и высказываниями Бориса Полушина.
Воспоминания о поэте Борисе Чичибабине
Еще один фрагмент из воспоминаний поэтессы Марлены Рахлиной, дружившей с Борисом Чичибабиным всю его жизнь во времена студенчества.
Но зато ничто в мире не могло остановить его, когда стихи были написаны. Он их немедленно обнародовал: одному человеку или двадцати, и первому попавшемуся тоже.
И так было всегда: и после лагеря, когда были написаны гораздо более сознательные и серьезные стихи, чем полудетское Мать моя посадница. А ведь он уже знал, чем такие вещи кончаются, и в этом смысле ничего у нас не изменилось.
Л.К. Чуковская, видя почерк Чичибабина, отметила, что такой почерк приобретается в лагерях.
Упомянутое стихотворение, очевидно, явилось одной из причин ареста. Хотя оно совсем не безобидное, но все же больше задиристое и хулиганское, Бориса Алексеевича всегда раздражало напоминание о нем. Но, так получилось, что написанное в двадцать три года стихотворение стало фактом биографии, резко изменившим его жизнь.
И, наконец, еще одна зарисовка из письма сокурсницы Бориса, поступившей в университет сразу после школы и по просьбе написавшей всё, что помнит о Борисе Полушине:
Марлева и Борис как неразлучная пара
Вскоре они с Марлевой стали неразлучной парой, и на лекциях Борис больше не появлялся.
Гораздо позже стало известно, что Борис в течение 1945/1946 учебного года сдавал экзамены за два курса, то есть не бил баклуши, как казалось.
Сидя в одиночной камере на Лубянке, где пять шагов в длину и один в ширину, через несколько месяцев после ареста он написал свои знаменитые Красные помидоры:
Кончусь, останусь жив ли,
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
кушайте без меня.
Как я дожил до прозы
с горькою головой.
Вечером на допросы
водит меня конвой.
После Лубянки Бориса перевели в Лефортовскую тюрьму. Не любивший никаких воспоминаний о тюрьмах и лагере, он однажды, под впечатлением от книги Н. Ильиной Возвращение, рассказал, что сидел в Лефортово в одной камере с эмигрантами из Харбина, решившими вернуться на родину после войны (уезжали во время революции и гражданской войны). Это были интеллигентные, глубоко верующие люди, и под их влиянием он тоже начал молиться, вылепил из хлебного мякиша крестик и носил его.
Сокамерники были самые разные. Здесь же сидел деникинский генерал Шкуро, рассказывавший пошлые истории о своих любовных похождениях.
Борис Чичибабин: Жизнь и Творчество
В тюрьмах пришлось мытарствовать довольно долго. В Энциклопедии земли Вятской сказано о Чичибабине: После длительного пребывания в тюрьмах, 31 марта 1948 года прибыл в Вятлаг, где и отбывал срок до конца (15 июня 1951 г.).
Долгий Путь к Свободе
Через десятилетия, в стихотворении Воспоминание о Волге Борис Алексеевич чуть приоткрыл завесу времени:
и никого за участь не коря,
я ждал этапа в пересыльном Горьком,
С общих работ в лагере его скоро перевели в контору. По-видимому, свою роль сыграли его каллиграфический почерк и грамотность. Может быть, это и спасло ему жизнь. Сестра Лидия Алексеевна Полушина-Гревизирская вспоминает: Нам Боря писал успокоительные письма, но Марлене сообщал, что очень болен, что у него часто горлом идет кровь и что он утром еле поднимается на работу.
Внутренняя Свобода
Тюрьма, лагерь — долгих пять лет боли, унижений, несвободы. Но внутреннюю свободу, которой жила и дышала его душа, не отобрали никакие лагеря, тюрьмы, преследования. В Вятлаге он написал немало стихов. Одни, по-настоящему вершинные, он сам опубликовал. Но были и другие — о природе Севера, полюбившейся ему, о людях, живущих в этом суровом краю. Эти стихи, а также — военных лет, Борис Чичибабин включил в рукописный сборник Ясная Поляна. Реалистическая лирика 1952. Многие стихотворения из этого сборника вошли в первый раздел настоящей книги.
Письмо Домой
Дорогие мама и Лидуська²!
Я сдержал свое слово и исполнил то, что обещал вам перед разлукой. Никаких надежд на эту вещь я не возлагаю, было б лучше так, как я хотел, письмо И.С.³, но папа забраковал. Очень жаль Сергея⁴, так я и не попрощался с ним. Мне живется сейчас очень хорошо, т.е. так хорошо, как здесь еще не было и вряд ли и на воле большинству людей живется. Самое страшное уже за плечами. Не горюйте, скоро увидимся.
Мамочка, я за все, за все благодарю тебя. Желаю тебе здоровья и счастья. И только очень прошу: никогда не обещай мне того, о чем не уверена, выполнишь или нет: у меня ведь это с детства, теперь, пока у меня не будет тех однотомников Куприна и Островского, о которых ты говорила, я не успокоюсь. И где ж твоя Роман-газета или хоть бы самый скверный журнал?
Ну, ладно, не ворчу, не ворчу. Мне абсолютно ничего не надо. Крепко-крепко обнимаю и целую. Целую отдельно Лидуську и желаю ей большого-большого счастья, того, какого она себе выберет. Пускай и мне она пожелает моего счастья.
Очень, очень люблю вас. Не волнуйтесь. Целую.
¹ Нумерация писем условная.
² Полушина-Гревизирскоя Лилия Алексеевна, сестра поэта.
³ Вероятно имеется в виду неотправленное письмо Сталину.
⁴ Родной брат матери Чичибабина, трагически погибший
Заметки Чичибабина
Вы очень обрадовали меня и доставили огромное наслаждение своим Рыльским, вот если бы еще несколько раз так угадали. Мне очень хотелось бы, чтоб мама прочла его стихи, только обязательно по-украински, особенно Мандрiвку в молодiсть, она где-то есть у нас, пусть найдет и прочитает, она вызовет в ней много светлых и чистых воспоминаний.
Любите ли вы тех писателей, что я перечислил, особенно Сервантеса и Роллана? Хотелось бы получить Дон Кихота или Жан-Кристофа. Было бы прекрасно.
Просьба к папе
Папа, если сможешь найти Историю философии Александрова – было бы замечательно.
Ну, вот и все. Я не буду больше писать ничего лишнего, потому что не хочу, чтоб кто-нибудь смеялся над моей душой. Я очень люблю вас, но у меня всегда получалось так, что тем, кто меня любил истинно и искренне, я платил только огорчениями и непониманием.
Радуйтесь жизни
Ради Бога, живите веселее, в жизни не столько горя и ужаса, сколько их выдумывают сами люди — по болезни, от скуки или по невежеству. Не ссорьтесь, не огорчайтесь, не выдумывайте ужасов. Если душа человеческая закрыта для красоты, для добра, для веселья и радости, то человеку не поможет ничто материальное, неужели это не так?
Покупка пластинок
Если покупаете новые пластинки для патефона, может быть вам понравится запись музыки моих любимых композиторов: Бетховена, Шуберта, застольная из Травиаты, или что-нибудь в исполнении Обуховой, особенно, Сомнение Глинки и Элегия Массне, или Сайта-Лючия.
Привет Володе Брезинскому
Привет Володе Брезинскому, привет всем, кто помнит обо мне. Присылайте мне книги. Целую вас.
Вопрос к папе
Папа, читал ли ты Кола Брюньона Роллана? Если не читал, то обязательно, непременно прочитай, только ее нужно читать помалу, как будто вкусное вино пьешь, наслаждаясь каждым словом. Тебе она страшно понравится, ты немножко похож на Кола, лучшее в тебе.
Обеспокоенность за здоровье
Дорогие, любимые мама, папа, Лидочка! Очень беспокоюсь за ваше здоровье. Поймите только одно: у меня было такое, что мне оставался только один выход – умереть. Но я вспомнил про вас и ради вас остался жить.
Единственное, что мне нужно – ваше здоровье, ваша вера в жизнь и душевная бодрость. Если это будет, то я буду сыт и доволен и здоров, а если нет, то мне ничего не нужно. Вам кажется диким и нелепым поехать летом на курорт или хотя бы отдохнуть где-нибудь под Харьковом в лесу, но ведь это все для меня.
Мне так нужно ваше здоровье, ваша вера в жизнь и душевная бодрость.
Заключение
Обнимаю вас, я счастлив, и совесть моя чиста перед всеми.
¹ Начало письма не сохранилось.
² Брезинский Владимир Георгиевич — школьный товарищ, с которым Чичибабин в дальнейшем поддерживал добрые отношения.
Крепко-крепко обнимаю и целую вас. Не беспокойтесь и не сердитесь, если я перестану совсем или буду очень редко писать вам. Я люблю вас и никогда не буду огорчать, — но мне больно писать письма, потому что все это — воспоминания и воспоминания, и от них никуда не деться. Ради Бога, берегите себя, подумайте о том, что вы у меня одни, что мне всю жизнь нужна будет ваша любовь. Заклинаю вас всем святым, своей жизнью: будьте здоровы, не отнимайте у себя, не переутомляйтесь, — и, самое главное, лечитесь, берегите себя, больше отдыхайте. Я вздохну спокойно, когда поверю, что вы послушались меня.
Дорогая, милая мама! Что ты прочла за последнее время? Пожалуйста, больше пиши мне о прочитанных книгах: я так был рад, что тебе понравился «Жан-Кристоф». Человек, написавший этот роман, — один из самых благороднейших и чистейших людей, живших на свете. Ни одного пятна нет на его совести. Ученик Толстого, преклоняющийся перед ним, друг Горького, все время ищущий, с прекрасным благородным лицом, — так и прожил он свою жизнь мечтателем, поэтом и борцом, французским Дон-Кихотом. Толстого он любил необыкновенно. Мне очень дороги все его книги: «Жан-Кристоф», «Кола Брюньон», «Очарованная душа», книги о Бетховене, «Героические жизни» (биографии трех великих: Микельанджело, Бетховена, Толстого), статьи, письма, очерки по истории музыки, драмы о французской революции.
А вот другой француз, живший в одно время с Ролланом, Анатоль Франс, совсем не похож на него, но я его тоже очень люблю. Прочитай его «Харчевню королевы Гусиные лапы» и еще кое-что (он писал очень много книг). Читала ли ты «Бурю» Эренбурга? Если нет, обязательно прочитай: это прекрасная книга, хотя и хуже, чем его же «Падение Парижа».
Тома собраний сочинений Горького, которые ты присылаешь мне, прежде перечитывай сама. Ты Горького совсем не знаешь, я помню еще с детства, у тебя было очень смешное представление, что Горький — грубый писатель, описывающий грязь и всяческие мерзости жизни. А на самом деле, Горький — единственный романтик в русской литературе. Его босяки похожи на героев Гюго или Дюма, и вообще он очень любил красоту, героизм, страсть. Разве только Лермонтова и Гоголя можно немного сопоставить с ним в этом отношении, но даже и они были гораздо большими реалистами, чем Горький. Многое в Горьком может быть смешно, враждебно, противно, но как человека его нельзя не любить. После Толстого из русских писателей я никого не люблю так, как его.
Мне очень нужны и как можно скорей: 1) «Война и мир», 2) другой том Ибсена — с «Пер Гюнтом», он или у Марлены¹ или у нас, 3) стихи Тютчева, 4) стихи Алексея Конст. Толстого. Роллану и Франсу буду рад чему угодно — и очень рад.
¹ Рохлина Марлена Давыдовна — поэт и друг Бориса Чичибабина, — см. фрагменты писем к ней из Вятлага (с. 325—335 настоящего издания).
Дорогие мама, папа и Лидуська! Крепко и нежно обнимаю и целую вас. Страшно беспокоюсь: в последней записочке, вложенной мамой в посылку, было как-то нехорошо сказано: «были у врача» и «еще немножко поживем». Что это значит? Почему вы не бережете себя. Я больше ничего не прошу у вас, только это одно: будьте здоровы, сохраните свои силы еще на много-много лет. Напишите мне правду о себе. Я вынесу все, любую страшную правду, — но берегите же себя. Кроме вас, что у меня еще есть в жизни?
Какие вы стали хорошие. Горький, на сочинения которого вы подписались для меня, — это самый лучший, самый дорогой подарок, о котором я мог мечтать. Из любимого у меня нет теперь только Роллана и Пастернака. Без Пастернака, особенно, мне трудно представить себе жизнь, — но вот все-таки, живу и без него. Почему мама спрашивает, нужно ли покупать украинские книги? Я же писал, что нужно. Вы мне прислали Тычину, и еще раньше Корнейчука в русских переводах. Это же смешно: жить в украинском городе и присылать украинских писателей в русских переводах. Но из украинских книг покупать нужно не все: обязательно — поэтов: Тычину, которого я очень люблю и которого полюбит и мама, когда ей прочитаю мое любимое и неискаженное переводчиками, Максима Рыльского — украинского Пушкина, Леонида Первомайского и, конечно, классиков: Франко, Лесю Украинку, а из прозаиков — Юрия Яновского. Но самое главное: Тычину и Рыльского. Их книги должны очень часто попадаться в харьковских магазинах. Рыльский, между прочим, замечательный переводчик, если будут его переводы — Пушкина, Мицкевича, «Орлеанской девы» Вольтера, их обязательно нужно купить.
В Киеве живет и работает чудесный русский поэт Николай Ушаков, единственный из больших современных русских поэтов, который живет не в Москве и не в Ленинграде. Недавно было его пятидесятилетие. Его книги могут попасться в Харькове. Помните, он читал мои стихи и ответил мне дружеским и теплым письмом, которое я прочитал уже в несчастье.
Побольше присылайте стихов: прозой вы меня закормили, и у меня теперь на нее реакция. Из современной русской поэзии, новинок, можно покупать решительно все: в этом отстать я не могу, и плохое нужно знать так же, как и хорошее. Не нужно только самого плохого: Лебедева-Кумача, Безыменского. Вот этих не нужно. Все остальное, написанное стихами, покупайте и присылайте. Спросите у Володи Брезинского Тютчева или Фета. После Пушкина это самые любимые мои из старых поэтов. Есть еще Алексей Толстой
(не наш, а другой, поэт). А из новых — самые любимые: Пастернак, Багрицкий, Светлов. Много хороших стихов было и есть у Твардовского, Исаковского, Симонова, Кирсанова, Маргариты Алигер, Ярослава Смелякова.
Из прозаиков — русских и нерусских — я больше всего люблю Тургенева, Толстого, Роллана, Сервантеса, Пришвина, Гюго, Бальзака, Мопассана, Анатоля Франса, Паустовского, нашего Алексея Толстого, Эренбурга. Вот теперь вы знаете все, что я люблю. Если можете достать, доставайте и присылайте. А если можете достать только на время, то берите в библиотеке и читайте. Мне будет приятно знать, что вы читаете то, что я люблю. Из русских классиков я больше всего люблю Тургенева (он у меня есть), а вовсе не Толстого, как думал раньше.
Дорогие мои, родные мама и папа!
Есть у меня еще причина, из-за которой я считаю лучше отложить наше свидание до осени. Сейчас я еще не могу ничего сказать вам, как действовать и что делать на будущее. Если б два года назад мне сказали, что я на всю жизнь останусь здесь, на севере, мне было бы страшно, по-звериному страшно. А сейчас я знаю, что это, может быть, самое лучшее для меня: люди здесь простые, хорошие и чистые; воздух самый здоровый для моих легких, и жить здесь легче и проще. Как видите, я остаюсь собой, ничего не могу с этим поделать: люблю жизнь навеки.
Сейчас мой непосредственный начальник — не тот офицер, с которым говорил папа, а женщина — я очень рад этому. На здешнем безлюдье она на редкость интересна, как женщина, но долго работает на этой работе и поэтому совершенно больной человек, нервная, как я, издерганная и измученная. Любая малость раздра-
¹ Окончание письма не сохранилось.
Из книг, которые я получил, больше всего радости мне доставили два тома Горького и «Воскресение» Толстого.
Очень прошу прислать мне стихи Тютчева и Фета: их легко достать в любой библиотеке, и книгу Паустовского — если нет новой, то ту, что была у меня. Насчет А.К. Толстого мама боится совершенно напрасно, — но бог с ней: только уж, когда приедете, привезите обязательно.
Милая, дорогая мама! Нам совсем не обязательно быть вместе или видеться так часто, для того, чтобы чувствовать и любить друг друга. Вот, если бы мы любили одно и тоже: Пастернака тебе уже трудно понять — но: Тютчев, Фет, Паустовский, Пришвин. Ты знаешь, Маяковского я до сих пор очень люблю, у меня к нему совсем другое, но он всегда искренен и благороден. Прочитала ли ты «Бурю» Эренбурга?
Крепко-крепко обнимаю и целую. Не забывайте обо мне, о том, что вы для меня, берегите себя, отдохните, полюбите радость и веселье. Мама, прочитай книгу Роллана о Бетховене. Величайшего, чистейшего, прекраснейшего героя я не знаю на земле. Знаешь ли ты его музыку? Для меня сейчас музыка еще больше, чем книги.
Еще раз крепко-крепко целую. Целую Лидуську и желаю ей радости и счастья. Пишите мне о Марлене. Передайте ей привет и дружбу. Кланяйтесь ее родным. Привет также Гале Залеской² и Володе Брезинскому.
Борис 30. V.50
Что это, я тоже стал как будто совсем бестолковым, во всяком случае, немного толку в моем письме. Зачем я так много пишу тебе
¹ Заключенный, живший в одном домике с Борисом.
² Залеская Галя — соученица по Чугуевской школе.
о Косте, о моей начальнице, о людях совсем незнакомых и неизвестных тебе? Но ведь это моя жизнь, такая, какая она есть, а люди эти занимают в ней самое большое место. Я люблю их, как люблю многое живое и неживое из того, что окружает меня. Ты знаешь, я привык к Северу, к лесам, к холодной зиме, к фантастическим белым ночам (сейчас они в самом разгаре). В феврале или в марте мы видели далекий отсвет северного сияния. Тогда я был очень болен, меня вывели из домика, и я долго смотрел на бледные переливающиеся по половине всего неба цвета сияния, стоял и благодарил судьбу, что вот: и это я увидел. Я буду рад, если мне придется провести жизнь в этом краю. Не смейся надо мной, не считай это капризом и преувеличением, мне здесь будет лучше и легче, чем там. Конечно, мне хотелось бы еще хоть немного пожить на Украине или в Закавказье: я так любил их, — но я знаю, что люди там сложнее и гаже, я буду дичиться их, буду странным и никогда не найду себе места в жизни. А здесь я буду жить в лесу, на богатой, а вовсе не скупой земле, с людьми, правда, очень грубыми, всегда отталкивающими меня своей грубостью, но с честными, нехитрыми и здоровыми. Покажи это письмо Марлене, когда будешь ехать ко мне: я буду ждать ее; если она захочет приехать ко мне, нам не будет плохо. Но за нее я боюсь и не верю, что она сможет полюбить эту простую жизнь.
Если Марлена принесет мне второй том «Форсайтов», отдай ей его: я достал и прочел здесь.
Ну, вот и все. Тороплюсь, потому что нужно отдавать письмо. Присылайте книги.
6. VI. 50
Дорогие, родные, любимые, мама и папа!
Вчера получил последнее мамино письмо, и вот опять во мне живут тысячи самых разных тревожных, радостных, светлых, мрачных чувств. Самое главное — это, конечно, тревога за вас. Как все-таки ужасно долго идут ко мне письма! Письмо, которое я получил вчера, мама писала еще 26-го, отправила 29-го (это я вижу по харьковскому штемпелю), с тех пор прошло две недели, а за это время — так мне кажется — могло случиться много страшного. Нет,
мне все-таки было бы тяжело без ваших посылок, не в материальном отношении, а вот именно в смысле этой тревоги за ваше благополучие. Посылки идут в два раза скорее, чем письма, и получаю их я гораздо чаще, и тогда некоторое время я спокоен, потому что знаю, по крайней мере, что вы живы и здоровы.
Мне очень бы хотелось получить несколько слов от папы. Я не поверю ни врачам, на даже маме, потому что уверен и знаю, чтобы там ни говорили врачи, о состоянии своего организма может знать только сам его хозяин. И как бы я хотел (это, воистину, самое главное и самое большое мое желание), чтоб вы внесли в свою жизнь побольше радости, веселости, улыбки. Слишком много печали и какой-то мрачности в вашей жизни, это видно и из писем, вы как будто стыдитесь веселья, гоните его прочь, и даже, когда смеются и радуются другие люди, вам это неприятно. Уныние — это большой грех, и обязательно, это духовное уродство или болезнь, надлом какой-то. Насколько я мог, я всегда справлялся с этой болезнью. Но всегда для меня было самым трудным и неприятным утешать других, чужое горе всегда вызывало у меня какое-то противоречивое чувство сожаления о нем и враждебности к нему.
Лично мне всегда помогало искусство, оно спасло мою душу от тоски и отчаяния. Другим помогает труд, любовь, семья.
Ищите такой поддержки в самих себе, вот и вся премудрость. Я же, если это только может сделать вас веселее и справедливее к жизни (которая, вовсе не так уж плоха), даю вам слово писать так часто, как только смогу, пока у меня есть эта возможность.
Не сердитесь на меня, может быть, я и не прав в тех своих выводах, которыми я поделюсь с вами. Это не от моего легкомыслия или непонимания, а единственно оттого, что я не с вами, что о том, как вы живете, я знаю только из «бестолковых» маминых писем и поэтому могу ошибаться.
Мне кажется, что ваша жизнь сейчас очень ограничена, вы добровольно и намеренно ограничили ее, замкнулись, отделились ото всех и от всего — не только дурного, но и хорошего.
Этот ваш участок я иногда ненавижу до бешенства, мне кажется, что он отнимает вас у меня и у всего хорошего, прекрасного, ценного в жизни.
Я не против огорода, я против того, что из огорода делают смысл, цель, символ жизни. Например, я сейчас мечтаю о том, что если мне разрешат остаться здесь, у меня тоже будет хотя бы самый малюсенький кусочек земли, — но я знаю, что и в огороде, и в лесу у меня будет целый мир — с книгами, с музыкой, с дружбой,
Присылайте книги, которые я назвал в последних письмах. Третий том Горького вышел уже с месяца полтора, а мама еще 26 мая
ничего не знала. Наведите справки. Не сердитесь на меня. Пишите чаще. Крепко-крепко обнимаю и целую маму, папу, Лиду. Привет Марлене и В. Брезинскому.
Боже мой, как я беспокоюсь о вас. Получили ли вы мои письма? Крепко-крепко обнимаю и целую. Бедные, любимые мои.
Дорогая мама, папа, Марленка, Лидочка!
Почему не шлете тех книг, которые я назвал и которые все есть у меня или которые очень легко достать. Очень нужны стихи — даже самые любые. Не может быть, чтобы в магазинах совсем не было новых стихов наших поэтов — русских или украинских, все равно. Без стихов просто «задыхаюсь». Я просил Паустовского уже несколько раз — и тоже безрезультатно. Баратынский у меня есть, другого покамест не нужно. За Гейне спасибо, это не то, что я думал (два тома прозы Гейне — мои — остались у Марлены), но я безумно люблю этого замечательного человека и перечитывать все, что угодно, из написанного им, составляет для меня наслаждение необыкновенное. Вот таким книгам я всегда рад.
Я здоров абсолютно, но живется мне трудно. Много всяких мелких неприятностей, жаловаться на которые в письме стыдно и не нужно. Видимо, с этого места, на котором я сейчас, мне придется очень скоро уйти. Очень грустно и жалко только, что из-за меня приходится терпеть неприятности хорошему человеку, моей начальнице, а вообще всего этого следовало ожидать.
Будьте же здоровы, мои любимые! Обнимаю и целую вас, очень прошу вас быть здоровыми и бодрыми. Крепко-крепко люблю. Простите, что написалось так мало, нужно работать. Высылайте те книги, что я просил, и те, которые я люблю. Еще раз целую и обнимаю.
17. VII. 50
Дорогие мои мама, папа, Лидуська! Вижу, что опечалил и расстроил вас своим последним письмом. Простите меня, родные мои, я не хотел огорчать вас, а у вас нет никаких оснований огорчаться, пока в моей жизни никаких серьезных перемен нет; что будет дальше, не знаю, и, сказать по правде, мне все равно, что бы там не было. Все это может задеть меня на какое-то короткое время, а пройдет — и я опять весел и счастлив.
Вы все-таки ничего не знаете обо мне, не знаете самого главного, оттого и беспокоитесь, и мучаетесь, и думаете, что мне плохо. Я-то знаю про себя абсолютно достоверно, как 2×2 = 4, что плохо мне быть не может — никогда и нигде в жизни. Вот вам самый недавний случай: совсем недавно я был в очень запутанном и трудном положении; мне грозила не только возможность потерять место, на котором я нахожусь, но и кое-что гораздо более страшное; я старался не думать об этом или хотя бы не подавать виду, что я попал в беду, и до известной степени мне это удавалось, а все-таки на душе скребли черные кошки и я не мог ни есть, ни читать, ни быть добрым с людьми: каждую минуту — днем и ночью — я мог ожидать самого страшного; и вот — как раз в это время — захожу я в один барак и случайно нахожу своего Пушкина (помните, маленькую книжечку, которую вы прислали мне еще в прошлом году; ее у меня украли, и я уже и думать об этом перестал, больше года прошло, как она пропала), и стоило мне взять в руки эту книжечку, как все мои неприятности из головы вылетели; со мной работает один парень, русский немец, ужасно рассеянный, бестолковый, немножко тронутый, он помогает мне, и в эти нехорошие дни ему
много доставалось от меня; он смотрит и удивляется: ушел я из дома злой, угрюмый, а вернулся такой веселый и сразу стал ему Пушкина читать; а мне трын-трава: пускай сейчас придут и скажут собираться с вещами и увезут меня хоть на край света, плевать на все, раз у меня Пушкин в кармане. Я об этом рассказал потому, что вот это ужасно в моем духе, я на самом деле такой, и вы должны это знать. Да, когда все идет хорошо и я вижу, что хуже пока быть не может, а можно сделать, чтоб было еще лучше, тогда я люблю и большую веселую компанию, и каждый день праздник, и театр, и кино, и музыку, и все двадцать пять удовольствий. Разве это плохо? Но, если придется, я могу жить на одном хлебе, спать на голом полу и притом только пять часов в сутки, обходиться обществом себя самого — и при этом мне будет также хорошо. Не думайте обо мне. Что бы ни было впереди, плохо мне не будет. Были бы вы здоровы и было бы все хорошо у вас.
Крепко-крепко целую. Жду писем, будьте здоровы.
Дорогие мои, родные мама, папа и Лидочка!
Ради Бога, поскорее напишите мне, что у вас все хорошо, что вы все здоровы и благополучны. Я очень тревожусь. Прошлое письмо я отправил вам сгоряча, под первым впечатлением от известия о папиной болезни, и поэтому там было много обидного и преувеличенного для вас. Простите мне мою горячку, такой уж у меня характер, с этим ничего не поделаешь.
Во второй книжке Пришвина нашлось для меня кое-что новое, еще нечитанное мною, и поэтому я был попросту счастлив. Такие вещи еще могут доставить мне счастье. О Пришвине я обязательно напишу, а сейчас тороплюсь и слишком тревожно мне. Люблю я у него все, а самое любимое — «Корень жизни», «Фацелия» и еще несколько вещиц. Во второй книжке есть чудесные и трогательные «Рассказы о детях».
Больше всего я люблю себя и доволен собой тогда, когда я люблю все, всех людей и все вокруг себя. Это бывает редко, но зато тогда я счастлив по-настоящему и больше мне тогда уже ничего не нужно. Все, что будет сверх этого, для себя лично, только повредит этому счастью. И чаще всего это настроение у меня бывает от общения через книги с такими людьми, как Пришвин. Вот сбивчиво и только одна из причин, почему я так люблю его.
Удивительно близким стал мне человек¹, о котором я писал вам. Редко мы видимся, но привязались друг к другу, и если я не вижу ее долго, мне уже трудно. Мне в ней особенно дорого чувство правды, то, что во всех своих поступках она руководствуется не тем, хорошо ли, выгодно ли это будет ей, а тем, будет ли это справедливо. В этом она может ошибаться и часто ошибается — и как еще, но дорого то, что не корысть и не счастье, а совесть. Таких людей на свете очень мало, но, когда я говорю о людях, я всех остальных со счетов сбрасываю.
Теперь о самых необходимых вещах, которые мне нужны: новая змейка для моей рубашки, понадежнее, чтобы хватило до конца; общая тетрадь или просто тетрадка потолще, желательно в клеточку. Если можно рублей сто деньгами (можно совсем открыто): у меня есть небольшие долги, и в ларьке, иногда, бывают хорошие вещи. Больше до конца деньги мне не понадобятся, это я прошу в последний раз.
Ну, а из остального, пожалуйста, в каждой посылке немножко сладкого: этим я ни с кем не делюсь, а прячу в чемодан и ночью, когда читаю, кушаю. Халвы я не пробовал ужасно давно, спасибо вам! Но лучше всего был пирог с яблоками. Что хорошо получилось у мамы, то хорошо.
Из книг: я уже писал о «Студентах» Юрия Трифонова. Это совсем свежая книга, о ней много говорят и спорят. Очень прошу, постарайтесь достать: «Микола Братусь» Олеся Гончара, «Водители» Рыбакова. Это все новые книги. Из старых, по-прежнему, прошу что-нибудь Анатоля Франса, Ромена Роллана или Гюго. Достаньте где-нибудь «Жан-Кристофа» или «Очарованную душу», а?
Благодарю вас за любовь, за заботу. Не знаю, как и чем верну я вам все это. Крепко-крепко обнимаю и целую. Пишите же чаще. Успокойте меня. Еще много, много раз целую.
Не забудьте прислать тетрадь.
Привет Володе Брезинскому, Гале Залеской, всем товарищам, кто помнит обо мне, и если случится передать, Васе Тесленко² в Киеве. Привет Полушиным и Чичибабиным.
Целую, целую, люблю всех. Борис
¹ Поздеева Клава, с ней Борис вернулся из лагеря.
² Тесленко Вася — соученик по Чугуевской школе.
Дорогие мои, родные мама, папа, Лидочка!
У моего друга, о котором я писал вам, опять большие неприятности из-за меня. Боится, что уволят. Мне, наверно, придется уйти с моего места, но сейчас уж это совершенно все равно, я беспокоюсь только из-за друга. Если придется так, что уволится раньше, чем я покончу с делами, я дам ваш адрес, пусть погостит у вас. Не может быть, чтоб вы отказали в помощи человеку, который так много сделал для меня и из-за меня пострадал.
Относительно того, что пишет папа о моем новом месте, пока я могу сказать только, что у папы, мне кажется, ошибка в расстоянии: не 25, как он думает, а все 100. Но я и сам точно не знаю. Мне дают адрес в Богодухов, там меня смогут устроить на работу. В общем, скоро все это решится.
Ну вот и все. Простите мне мою горячность, несправедливость, все плохое во мне. Крепко-крепко обнимаю и целую вас, скоро уже конец нашей разлуке. Пожалуйста, напишите, сможете ли вы помочь тому человеку, если это понадобится.
Еще раз обнимаю, целую, прошу прощения.
CHAPTER II. THE HOSPITAL (continued).
I. Ten Years a Convict
II. The House of the Dead
VI. The First Month
VII. The First Month (continued)
IX. Men of Determination—Luka
X. Isaiah Fomitch—The Bath—Baklouchin
XI. The Christmas Holidays
IV. The Husband of Akoulka
V. The Summer Season
VI. The Animals at the Convict Establishment
CHAPTER I. TEN YEARS A CONVICT
◦ I. Мёртвый дом ◦ II. Первые впечатления ◦ III. Первые впечатления ◦ IV. Первые впечатления ◦ V. Первый месяц ◦ VI. Первый месяц ◦ VII. Новые знакомства. Петров ◦ VIII. Решительные люди. Лучка ◦ IX. Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина ◦ X. Праздник Рождества Христова ◦ XI. Представление
◦ I. Госпиталь ◦ II. Продолжение ◦ III. Продолжение ◦ IV. Акулькин муж ◦ V. Летняя пора ◦ VI. Каторжные животные ◦ VII. Претензия ◦ VIII. Товарищи ◦ IX. Побег ◦ X. Выход из каторги
V. Летняя пора
Конец первой части
1. ↑ в сторону (итал. ).
CHAPTER XII. THE PERFORMANCE.
1. ↑ Буквальное выражение, впрочем в мое время употреблявшееся не одним нашим майором, а и многими мелкими командирами, преимущественно вышедшими из нижних чинов. (Прим. автора).
CHAPTER VI. THE ANIMALS AT THE CONVICT ESTABLISHMENT
Memories of the House of the Dead (e-book)
IV. Акулькин муж
1. ↑ То есть с осердием. Арестанты в насмешку выговаривали: с усердием. (Прим. автора). 2. ↑ По зубам. (Прим. автора). 3. ↑ Я ненавижу этих разбойников. (франц.).
CHAPTER X. FREEDOM!
CHAPTER I. THE HOSPITAL
1. ↑ Чистяком назывался хлеб из чистой муки, без примеси. (Прим. автора.)
CHAPTER IX. THE ESCAPE
1. ↑ То есть убили мужика или бабу, подозревая, что они пустили по ветру порчу, от которой падает скот. У нас был один такой убийца. (Прим. автора).